Этимология слова «схоластика», казалось бы, не имеет ничего общего с демократическим образованием. Всё в точности так: ничего общего между этимологией и демократией в школах нет, но мы начнём именно с этого.

«Схоластика», как и ещё одно слово, происходит от древнегреческого «схолэ», что дословно переводится как «свободное время, досуг». Сейчас смешно и грешно связывать школу со свободным временем, но средневековым монахам было не до смеху. Схоластика, если я не завираюсь, на протяжении многих веков была основным способом философствования и ведения дискуссий. Абстрактное, оторванное от реальности теоретизирование, постоянные отсылки к авторитетам в качестве аргументации, оперирование расплывчатыми терминами и спор об этих терминах — вот основные её черты.

Рассуждая о демократии в школе, о возможности демократии в школе, о демократическом образовании, мы рискуем показать собеседникам, как много у нас свободного времени и как мало фактического материала для того, чтобы приходить к обоснованным выводам.

За полтора года в НОСе мы накопили мало материала для исчерпывающих ответов на все вопросы (да и возможно ли это?). Но — рискну заявить — происходящее в среде раз за разом, день за днём доказывает, что демократия между взрослыми и детьми, как любовь между мужчиной и женщиной, возможна. Я не хочу это доказывать, потому что схоласты найдут на аргумент контраргумент, на факт контрафакт, а на force контрфорс — но постараюсь показать и предположить, почему. Почему мы не играем в демократию и почему демократия возможна.

Взрослые и дети неравны. У взрослых есть права и обязанности. У детей тоже есть права и обязанности, но их значительно меньше и их спектр, диапазон определяется и задаётся взрослыми. В семье — родителями, в школе — учителями, ну и государством вообще. Права и обязанности взрослых тоже очерчиваются взрослыми, и зачастую другими, но и разговор об этом другой.

В чудесной книжке Александры Литвиной и Ани Десницкой «История старой квартиры» есть фотография раскрытого на последней странице табеля советского школьника. Там изложена во всех смыслах замечательная просьба школьной администрации родителям, состоящая из четырёх пунктов (цитирую):

1. Еженедельно (по субботам) требовать от учащегося табель и внимательно просматривать в нём отметки учителей и классного руководителя.

2. При неудовлетворительных оценках — посетить школу (от др. гр. «схолэ» — В.Ц.) и переговорить с учителем.

3. По вопросам успеваемости и поведения уч-ся обращаться к классному руководителю класса т. Пазикову или директору школы тов. Некрасовой.

4. Подписывать табель в установленном месте, не допуская никаких других надписей (конец цитаты).

У взрослых есть определённое представление, каким уч-муся быть, у них есть план, и они ведут его по плану. Скажите, вы правда верите, что эта схема работает? Что человека, как заготовку на конвейере, можно переводить из цеха в цех, и он станет ровно таким, как вы хотите? С советским табелем шут, там человек — часть большой машины, школа — это завод, там футуристический рай, индустриальное общество, победивший коммунизм. Там человека формировали для государственных нужд. Но что происходит сейчас? Мы толкаем детей идти на поводке с помочами до самого совершеннолетия, чтобы они потом, как мы, разводили во взрослой жизни руками и учились жить наново — по инерции? Или мы взаправду — реально — верим, что сможем сделать из детей то, что рисуем в голове? Ради их же блага, конечно, чтобы дать им возможности, потому что нам в своё время недодали (или благодаря тому, что нас самих пинали и мы многого достигли)…

Очень сложно сойти с этих позиций: кажется, что сама природа тебя принуждает применять к ребёнку притяжательные местоимения. И та работа, которую ведут над собой многие родители в НОСе (да и я сам как отец), чтобы относиться к своим детям как к людям, заметна, наглядна и показательна — она нелегка.

Нет, демократия — это не политический институт, она не ограничивается общими сборами, совместным принятием решений, судом и свободой выбора, которой обладает ребёнок. Неважно, есть ли в демократической образовательной среде или нет формы, домашних заданий, оценок, звонков. Они могут появится, если так решат участники среды. Собственно, всю первую половину прошлого учебного года у нас были занятия по расписанию, потому что таково было решение большинства, хотя мне лично такая схема работы не нравилась.

Демократия, в первую очередь, выражается в эфемерных, трудно формулируемых, но ощущаемых вещах. В отношении людей друг к другу, в повседневном общении, в быту. В том, что поверх политического устройства и общественных структур.

Проанализируйте своё взросление. Когда оно закончилось? Где граница между детством и взрослой жизнью? Закончилось ли оно вообще? Вполне возможно, вам покажется, что с двадцати до тридцати или с тридцати до сорока вы выросли значительнее, чем во второе десятилетие жизни. Разумеется, взрослый содержит семью, имеет личную, социальную и прочие ответственности, но на всём ли протяжении взрослой жизни уровень ответственности одинаков?

Взрослых и детей нет. Признав это, мы снимаем вопрос с повестки, шляпу с гвоздя и выходим на улицу, где люди готовятся к архитектурному фестивалю. Они пилят, забивают гвозди, роют тоннели, катаются с горок, делают сальто в сугроб. Им шесть, семь, десять, двадцать семь, тридцать лет.

Демократия в школе возможна в том случае, если мы признаём, что деление на детей и взрослых условно.

Когда я в 19 лет пришёл работать в небольшую газету, сорокалетний главный редактор правил мои тексты, давал советы. Он отвечал за наполнение номера, раздавал редакционные задания, и мне мысли не приходило, что кто-то другой (и уж тем более я) может взять часть его функций. Он был взрослым, мы тоже были взрослыми, но у него было больше опыта, и он принял на себя больше ответственности.

Мы готовим третий выпуск журнала «Лень», проекта, который появился по инициативе десятилетней Ва. Она же является главным редактором журнала. В издании на данный момент участвует уже больше десяти, а возможно, и пятнадцати человек. Некоторым из них исполнилось 18. Двое совершеннолетних принимают активное участие в работе редколлегии.

Возможен был бы журнал в том виде, в котором он сейчас существует, без участия взрослых? Нет. Взрослые, по моим наблюдениям, делают половину всей работы, модерируют процесс. Но не потому что они взрослые, а потому, что у них больше опыта и знаний в этой области. А с другой стороны, ответственность не выдаётся с паспортом: когда ещё один взрослый завалил свою часть работы и не принёс картинки за день до выпуска второго номера, десятилетняя главред нарисовала всё, что нужно было нарисовать — и не только спасла выпуск, но и обогатила его что ли.

В течение девяти месяцев в среде существовало такое явление как экстренный общий сбор. Он был аналогом суда, призванным разбирать конфликтные ситуации и случаи нарушения правил. На экстренном общем сборе обязаны были присутствовать все участники среды. К январю ЭОС изжил себя, едва ли не каждый участник среды тяготился повинностью присутствовать на нём. Мы поняли, что логичным решением будет создание отдельной судебной комиссии, участники которой будут заниматься разрешением споров и разбором нарушений. Практика судебных, дисциплинарных комиссий широко применяется в демократических школах. Принципы их организации различны, но обычно её состав строго регламентирован: допустим, в комиссию входят двое взрослых и четверо детей, они работают в течение полугода, затем их место занимают другие люди.

Собравшись инициативной группой (разновозрастной, от десяти до тридцати двух), мы разработали два проекта реформы: строгий, где в комиссии должны участвовать представители разных возрастных групп и участие каждого обязательно, — и либеральный, согласно которому комиссия собирается в среднем на шесть недель и состоит исключительно из желающих. Через шесть недель комиссия собирается снова — тоже из желающих. В голосовании на общем сборе победил второй вариант — с перевесом всего в один голос. Его критики заверяли, что немногие захотят добровольно принять на себя ответственность и тратить время на разбор чужих конфликтов — и оказались правы. В комиссию записалось всего пять человек, двое взрослых и трое детей — так было до первого дела. После первого заседания суда все трое обвиняемых решили стать присяжными. За пару недель число присяжных увеличилось до десяти человек. При этом на каждом заседании присутствуют наблюдатели, имеющие право выражать свою точку зрения.

Я не припомню в НОСе ребёнка или взрослого, которому, скажем, «ничего, кроме планшета, не надо», которому «дай волю, он будет одними конфетами питаться».

Однажды мы с Леной, нашим исполнительным директором, спорили о гаджетах и конфетах. В порыве гуманизма и толерантности она утверждала, что дети не смогут себя контролировать и готовы будут вот это самое от «дай волю» до «питаться». Было как раз время обеда или полдника. Выйдя к ребятам, я попросил их проголосовать: «Кто за то, чтобы на завтрак были только конфеты?» Человек двадцать посмотрели на меня как на полоумного, и одна девочка радостно подняла руку. «Кто против?» Руки подняли все, за исключением той девочки, которая первый день находилась в среде.

Весьма показательна разница между детьми, только пришедшими в среду, и освоившимися в ней. Неофит или пьянеет от свободы, или теряется, или начинает отвоёвывать себе жизненное пространство, зарабатывать авторитет, как привык делать, например, в школе. Но довольно быстро — кому-то на это требуется пара дней, кому-то — несколько месяцев — человек понимает, что обычные приёмы не работают, за внешним хаосом есть внутренняя логика и структура, все относятся к тебе доброжелательно, а свобода приходит с определённой (и часто нехилой) ответственностью — как минимум, за самого себя.

Таков нормальный процесс адаптации человека к демократической среде — и здесь снова неважно, является он взрослым или ребёнком: со всеми происходят похожие процессы.

Никакого секрета нет, что часть детей не вписываются в среду, уходят через несколько дней или месяц по вхождении — по разным причинам, которые, на мой взгляд, сводятся к большим двум: сам процесс адаптации оказывается для ребёнка некомфортным, он не хочет быть в среде; или позиция семьи слишком давит на него, и ему тяжело находится между двух полюсов — слишком далеко расстояние, каждый день приходится бегать — не добежишь. Тревожность родителей — важнейший фактор, мешающий ребёнку снять преграду между собой и демократическим сообществом, стянуть с себя, как скафандр, объектность.

Ри интересны животные, она ухаживает за школьным ужом, её большое сердце стремится помогать людям: она вызвалась помогать с навигацией в среде ровеснику с расстройством аутического спектра после того, как общий сбор рассматривал вопрос о его исключении из школы (к счастью, решив его в пользу ребёнка существенным большинством голосов). Но чем дальше, тем чаще под влиянием родителей она приходит в НОС лишь за одним — подготовиться к аттестации, тем самым выворачивая всё понимание процесса наизнанку и ставя во главу угла то, что мы постарались унести в самый дальний, самый тёмный угол, то, что никак не вписывалось в базовые ценности среды и процессы, в ней происходящие. Ни о каких демократических отношениях в такой ситуации говорить не приходится.

Обратная история про те же аттестации: пятиклассник Ва подходит ко мне и говорит: «Давай сдадим русский». Мы с ним готовимся час и сдаём — он правильно отвечает на 17 вопросов из 20-ти. Через три недели он подходит ко мне и говорит, что готов сдавать литературу: весь список произведений к экзамену им прочитан. Шестиклассник А, в принципе, готовый к русскому, требует, чтобы я с ним посидел ещё. Так же, как и пятиклассница Си. Они не чувствуют уверенности в своих силах, они сами несут ответственность за сдачу тестов, и, вопреки моим попыткам отделаться от аттестаций малой кровью, сажают меня за вопросы для подготовки и пытают до тех пор, пока сами не почувствуют, что готовы сдавать. Разумеется, подготовкой к экзаменам не исчерпываются их интересы и дела в среде.

Наряду с традиционным неравенством в современном образовании распространено неравенство перевёрнутое, то, в котором дети равнее. Школа там работает для детей, взрослые лишь выполняют определённые функции: садовников, наставников, трактористов, трактрис… Они приходят, например, вести студии и в общем-то ничем не отличаются от традиционных педагогов: те же образовательные цели, то же выращивание цветов жизни, но мягко, мягко, отталкиваясь от интересов детей, аниматорствуя.

Очень сложно отказаться от педагогических целей, находясь на площадке с детьми, постоянно взаимодействуя с ними. Но практика сама отваживает от такого подхода: почти всегда, когда начинаешь думать об образовательных целях и подлаживать свою работу под интересы детей, пригибаться, где надо низко, останавливаясь, когда слишком быстро, делая так, чтобы они успели, развивая в них навыки, давая знания, жертвуешь качеством продукта, над которым работаешь, сминаешь собственную мотивацию и как следствие теряешь детский интерес. Проще говоря, выходит такой пародокс: пытаясь специально заинтересовать ребёнка, ты не заинтересовываешь его и проваливаешься. Занимаясь тем, что на самом деле тебе интересно, ты зарождаешь интерес и в детях, хотя это не является твоей задачей. Примеров и одному, и другому множество — полк, ворох, куча, тьма. С педагогическими целями получается та же петрушка, что с базовыми знаниями: незачем о них отдельно печься, они не цель кулинарного процесса, а сопутствующие ему явления, как запах, огонь, пар и дым из трубы.

Вопрос «Не играют ли взрослые в демократию в школе?» — простите — смешон. Мне не переубедить схоластов, да я и не пытаюсь это сделать. Я просто вижу, как самостоятельно люди мыслят, как принимают не одно решение в течение дня, как изобретают что-то, как общаются, работают и ленятся, как тратят впустую время, а потом переживают об этом, как придумывают правила и оспаривают их, как конфликтуют друг с другом, обращаются в суд или самостоятельно решают конфликты, как спорят, ищут себя и переживают, как строят планы и, нарушая их, живут — и вопрос становится праздным, упраздняется. Возможен ли дождь в феврале? Возможна ли песня? Не играем ли мы в семью? Во взрослых? В общество? В работе возникает множество практических вопросов — не этих. Например, успеем ли доснять к пятнице фильм? На чём распечатывать третий номер «Лени», если не починят принтер? Что делать во вторник в театре Петрушки и частушки? Как пройдёт архитектурный фестиваль? Не станут ли жаловаться жители посёлка на нас в очередной раз после того, как мы сожжём на закрытии фестиваля свои арт-объекты вместе с Масленицей? Придут ли на дискуссию родители? Эти вопросы сиюминутны, незначительны, некоторые из них уже завтра потеряют актуальность, но именно из них и из сотен других (у каждого участника среды своих) складывается и повседневная жизнь, и философия демократического пространства. Демократического — потому что все вопросы равнозначны.